что-то из ваших препаратов — не знаю. Не знаю… Предчувствие у меня, Зяма… Нехорошее какое-то предчувствие.
Всю следующую неделю он не звонил и не появлялся, а в конце её Зиновий Аронович, подходя к зданию больницы, заметил у входа две милицейских машины. Это не было редкостью — им частенько доставляли будущих пациентов с милицейским сопровождением, а иногда, на освидетельствование, и под серьёзной охраной. Он вдруг подумал, что это, наверно, Лёнька привёз пойманного им похитителя тел, и радостно заторопился в приёмный покой. Это и вправду был Лёнька. Он сидел, чуть сгорбившись, на покрытой серой клеёнкой кушетке и не повернул голову, когда доктор с радостным восклицанием бросился к нему. А заглянув в совершенно пустые, бессмысленные Лёнькины глаза, Зиновий Аронович понял, что вместо давнего друга у него теперь появился ещё один безнадёжный пациент.
Прокричали и смолкли, как придушенные на высоких нотах, герольды, и протрубили фанфары, и вышла из мужского отделения на балюстраду второго этажа завёрнутая в коротенькую простыню королева бала — заведующая Маргарита Онуфриевна. Заслуженной, не по слепому случаю рождения доставшейся, а добытой в честной борьбе короной сидело на её крашеных волосах замотанное тюрбаном вафельное полотенце. В крепких пальцах королевы, украшенных восьмёркой золотых перстней, сверкал рубиновыми искрами гранёный стакан и лоснился бутерброд с толстым ломтём варёной колбасы. Тесновата была обгрызенная жадной кастеляншей казённая простынка её сдобному обильному телу, и, чтобы не сползла, сколота была эта тога над левой грудью драгоценной фибулой — орденом Ленина. Отхлебнула орденоносная королева гулко портвейн из кубка, взмахнула пышной рукой с закуской, и разнёсся её зычный, прокуренный голос над чадным весельем:
— Музыку! Музыку сюда! Плясать будем! Все!
Заскрипел, заверещал кассетный магнитофон, взметнулся и истаял истошный вопль прокручиваемого на перемотке Кобзона, и вот уже мощный голос впервые молодой Аллы Пугачёвой заполнил бальный банный зал: «Всё могут короли…»
Заскакали в обнимку голые Машка и Надька, ночная уборщица. Часто, по-цыгански затрясла могучей грудью с огромными сосками-блюдечками распаренная до красных пятен Элька-кастелянша. Мелким бесом, дробными коленцами рассыпался перед ней банщик Стратулат, отбивая чечётку на кафельном полу окостеневшими пятками и длинными, загнутыми ногтями на пальцах узких волосатых ступней. Белым в жёлтую крапинку бурдюком заколыхался, сбиваясь и не поспевая за ритмом, огромный живот приплясывающего на месте циклопа Борис Борисыча. Затряс знаменитым удом альфонс Толик, ловко вращая тощими бёдрами и раскручивая своего кормильца, свой рабочий инструмент то по, то против часовой стрелки. Впившись безумным взглядом в описываемые им круги, пританцовывала рядом вечно девственная многодетная кассирша Мария Иосифовна, и бледно-розовый язык её в приоткрывшемся от возбуждения рту повторял движения Толикова уда — против… по… против.. по… Заплясали в кружок не в такт музыке, заложив пальцы за воображаемые жилеты, кочегары во главе с гномом Ипполитом, даже тут не снявшим свою неизменную вязаную шапочку с помпоном. Проснулся красномордый шофёр Вова, в восторге и возбуждении промчался юрким гекконом вверх-вниз по склизкой стене зала, придерживая одной рукой спадающую простынку, заметался ошалело, пытаясь пристроиться к какой-нибудь из танцующих компаний, — отовсюду его гнали, и лишь две пожилые банщицы пустили проходимца в свой танец, стащив с него простыню и зажав намертво меж двух пар сморщенных грудей.
И было явление: ровно полночь вышел из подвала Огурец — грязный, вонючий, с гордо задранной головой на закостеневшей негнущейся шее, с флаконом огуречного лосьона в левой руке, ведя правой под локоть уже совершенно ослепшего Тересия. Поднял вызванный из царства Аида пророк невидящие глаза к облезлому потолку и заговорил, читая в понятной лишь ему книге бытия волю богов, предрекая гибель всему сущему, и разрушение, и забвение, и адский огонь… Да куда там, кто слушает сейчас слепых прорицателей — и зрячим-то давно уже не верят, хоть они пешком ходи, хоть на ослах разъезжай. Кто слушает истинных пророков? Тем более что грязны они обычно, нечёсаны и лезут в общую мацу своими немытыми руками, пытаясь поделить её на всех. Пророк в наши времена должен быть холён, чисто выбрит, уметь заговаривать воду, лечить по телевизору геморрой и менять бельё хотя бы раз в неделю.
Но не все, не все отмахнулись от бормотаний многоопытного, знакомого с обеими сторонами удовольствий и страданий слепца. Задумался Матвей — чем-то до боли знакомым повеяло от пророчеств немытого… до боли… Ну конечно! И вспомнил Матвей, что очень больно было ему, когда после подобных проповедей с амвона заводил его, совсем юного прихожанина, которого мать тайком водила на службы и даже в церковный хор записала, святой отец в свою трёхкомнатную келью. Эти ли болезненные воспоминания, или что-то другое остановило его, но только отделился незаметно Матвей от общего веселья, отыскал тихонько свою одёжку, схватил в охапку и, не одевшись, как был голышом выскользнул через запасной выход из заколдованной бани в черноту неосвещённой улицы имени замёрзшего генерала Карбышева. Тем и спасся.
А веселье тем временем нарастало. Пугачёва сменилась Лозой, тот «Самоцветами», и вот уже кто-то из отщепенцев-кочегаров сунул незаметно в беспечный, аполитичный магнитофон кассету с оперой «Исус Христос — суперзвезда», и под мощное крещендо этого неземного хора, завывая и приплясывая, выкатилась вся компания на банный двор. Выкатилась, да так и замерла. Ненадолго — лишь на мгновение застыла она, поражённая увиденным, и тут же с новой силой взмыл вопль восторга, но не умчался ввысь, чтоб задрожали, задребезжали неосторожно приблизившиеся звёзды, а заметался по цирковому кольцу стен, дробясь и множась на рамах и карнизах, отражаясь от гигантского хрустального купола, накрывшего двор. Кто и какой волшебной силой преобразил эту забытую помойку, выбросил копившийся десятилетиями хлам, покрыл загаженную землю сверкающей перламутровой плиткой, вырыл в центре круглый, обложенный голубым кафелем бассейн? Кто, с помощью каких инженерных ухищрений или дьявольских чудес смог осуществить за одну ночь самую сокровенную мечту наивных конструктивистов, бредивших этим? Ведь это он, купол, а не хлебная пайка, виделся им в голодном предсмертном бреду, когда выходил из них последний, уже не согретый внутренним теплом выдох на обледеневшей колымской шконке, — прозрачный, почти невидимый, кажущийся невесомым купол, накрывший банную арену.
Полетели на кафельный пол немногие оставшиеся на чреслах простыни, гиканьем и шумным всплеском сигающих в бассейн тел наполнился двор. И первый же вынырнувший — а был это сатир Стратулат, — с шумом выдохнув из себя остатки жидкости, тоненьким голоском завопил: «Братцы мои! Да ведь это шампанское — полусухое, с пузырьками!» Разбирался, подлец, в шампанском! Разбирался — да не очень. Негде было ему попробовать и не с чем сравнить было то, чем заполнен бассейн. Полусухое — как же! Скажи ещё, крымское! Нет, мелкий бес, — настоящее сухое, французский брют, никогда тобой не виданный! Не кислятина, выдаваемая за сухое шампанское, что перепадала тебе по редким праздникам, а полторы тысячи литров настоящего отменного брюта, из винограда, на северной стороне склона собранного да в известном старинном Доме в Шампани обработанного и выдержанного, плескалось в этом бассейне. А пузырьки… Правильные струйки пузырьков ровными цепочками тысячами поднимались со дна бассейна, разрастаясь и увеличиваясь ближе к поверхности, и вырывались наружу с тихим, добрым шипением… лопаясь, как лопаются легко прижатые языком к нёбу серые упругие зёрна настоящей белужьей… Так и это было: и серебряные корытца с икрой, и сёмга, и балычок просвечивающий розовый, и вазы со свежими не по сезону и невиданными фруктами, да много, много чего ещё стояло на расставленных вкруг бассейна маленьких столиках. И пушистыми, махровыми, ещё не застиранными и не обкромсанными простынями были застелены удобные лежаки. А как шипел на мангале, плевался и брызгал по сторонам злым соком бараний шашлык и пах так, как только и может пахнуть на древесных углях пожаренное настоящим мужчиной мясо. Ах, какой пир пошёл, ах, как по-свински лезли большими ложками в паюсную, как хватали руками нежные ломти сёмги, как стекал жир с шашлыков по подбородкам и капал в бассейн!
Яростная музыка, чавканье и невнятные вопли восторга, визги и плеск падающих в бассейн тел — всё оборвалось, смолкло внезапно, когда погасли вдруг тысячеваттные лампы и прожектора, заливавшие двор мертвенным
